Галактический штрафбат. Смертники Звездных войн - Страница 92

Дед понял. Он вообще–то все понимал, Трофимыч — умный мужик, хотя и любит строить из себя этакого деревенского валенка — кубыть, да мабуть, да небось с авосем. Мы, мол, люди простые, поселяне, коровам хвосты крутим, кашу вилами едим…

— А ты не сомневайся, сотник, за дисциплину! Это сейчас, пока затишье, казачки рассупонились мало–мало, — сказал Дед уже без своих обычных ухмылочек. — Тоже можно понять, устали люди, четвертый год, почитай, воюем. Металл уже уходился, не то что люди. Вот и чудят казачки, как без этого? На этой проклятой войне и святой начнет за пятки кусать, прости, господи… Когда боевые начнутся — порядок будет, это я тебе отвечаю! Даже не бери в голову, комбат…

— Твоими бы устами, старшина… — с сомнением качнул головой Володя.

— Э, мил человек… Что–то мне не нравится твое настроение, — насторожился Дед. — Ты, конечно, их благородие и офицер, а я всего лишь урядник, и не по чину вроде… Но я тебе по–простому, по–стариковски скажу, Володенька, — бросал бы ты разводить бодягу промеж души. Ты — командир, и все это знают, а кто забыл — тому я сам напомню, даже не сомневайся. — Трофимыч веско качнул темным литым кулаком, обильно опушенным жесткими белесыми волосками.

«Фундаментальный кулак! Убедительный, будто канцелярский штамп на бумаге!» — мысленно согласился сотник.

Несмотря на почти полные семьдесят, Дед еще мог в одиночку забросить в казенник снаряженную заряд–кассету, а та весит почти пять пудов. Даже смерть сыновей его не согнула, только теперь он каждый вечер подолгу молился, беззвучно шевеля губами перед батарейной иконой…

— Я ведь долго прожил, Володенька, я ж понимаю — ты теперь все оглядываешься на есаула–покойника, мол, как он, а как я, да как супротив него… — сказал Трофимыч. — А и не надо этого! Тебе — не надо! Семка Загребец, царствие ему небесное, вояка отчаянный был, лихой казак, кто бы спорил… Такой был ерш — без мыла в глотке застрянет… Да только он все больше на горло брал, нахрапом командовал, прости, господи, что о покойнике так–то… — набожно перекрестился старшина. — А я тебе так скажу, Володенька, по–стариковски скажу — оно не всегда нужно за горло брать. Иной раз, вишь ты, с людьми по–человечески хорошо бы, по–свойски… Не звери же, чтоб без конца друг на друга зубами щелкать. И без того народ залютел на этой войне — не приведи Иисусе…

Дед вдруг вскинулся, глянул на главный батарейный хронометр, упакованный в куб из бронестекла, и зачем–то сверился по часам коммуникатора на запястье. Похлопал широкой ладонью по кожуху, за которым сопела центрифуга 4–2. Судя по крепнущему запашку, брага уже набирала ядреную алкогольную суть.

Володя терпеливо ждал продолжения. Он знал, Дед никогда не выплескивается сразу.

«Остатнее слово дороже дорогого» — тоже выражение старшины.

— Я же помню, как ты летом пришел к нам на батарею. Хоть и офицер, сотник, а салага салагой, — продолжил Трофимыч. — Ну, думаем, мальчику романтики захотелось, пришел чины выслуживать, ордена ловить. А потом — штурм. Помнишь, как было–то?

Володя помнил. Еще бы не помнить! Десантные корабли штатовцев шли волна за волной, без продыха, накатывались, как прибой на камни, и казалось, дальнобойные установки раскалились от непрерывной работы.

Это казалось, конечно. Ему ли, дипломированному физику, не знать, что лазерные установки при работе не нагреваются, другое дело — силовые агрегаты. Хотя и у тех хорошие теплоотводы… А потом их батарею нащупали корабельные дальнобои с орбиты, и бункер словно бы закипел, и ладони действительно начали прижариваться к тумблерам, а пальцы — к клавишам…

Пожалуй, он тогда впервые ощутил противника совсем рядом, вспоминал потом Володя… Ну, пусть не совсем рядом, справедливости ради, — на многокилометровых расстояниях, приближенных сканерами и визорами, зато — «на луче», как называют это артиллеристы–лазерщики.

Потом бункер (тот, старый) начали планомерно долбить, и горела уже не только техника, люди тоже горели. Острый, душный смрад жженого мяса напоминал о давних студенческих пикниках с костром и шампурами. Противный запах, если разобраться. Только тогда Налимов почувствовал, насколько тошнотворно пахнет жженое мясо…

Они, оставшиеся, продолжали стрелять, «держали лучи». Это казалось на тот момент самым главным, самым важным в жизни — свести весь мир в три точки прицела.

Нет, страха как такового не было. Злость, упрямство, азарт, ненависть, отчаяние — все что угодно, но страхом, шкурной заячьей дрожью это вроде бы не назовешь, вспоминал он потом…

Володя помнил, с самого первого сигнала боевой тревоги он сильно взволновался, как бы казаки–батарейцы чего не подумали, не решили бы, что их новый помкомбата струсил в первом же бою. Смешные, надо признать, опасения. С учетом происходящего — нелепо, по–детски глупые. Больше всего боялся того, чтоб не подумали, что он испугался — даже звучит нелепо. Но именно это чувство преобладало при первых атаках штатовцев, заставляя постоянно демонстрировать нервную, преувеличенную, обычно не присущую ему бодрость.

— Я, Володенька, тебе так скажу, — перебил его мысли Трофимыч. — Ты — наш, из 5–й дальнобойной, теперь уж точно наш. Потому что ты — настоящий мужик, правильный, хоть и любишь, бывает дело, размазать кашу по тарелке. Казачки так гутарят, а их не обманешь…

Слышать это было приятно. Даже более чем. Только неловко как–то, когда тебя хвалят прямо в глаза. Впрочем, про кашу на тарелке — это уже не слишком похоже на похвалу…